Рюмы, «рогатые» жаворонки, скачут по зимнику, склевывая мерзлые конские котяхи, взлетают перед самыми колесами. Они сюда прилетают на зимовку, рюмы, из более холодных краев, с севера.

Дорога мне незнакомая, по, к счастью, развилок нет, заблудиться трудно.

У Песьей речки зимник распадается на несколько съездов.

С пригорка разглядываю диковинную, дышащую паром речку. Над темнеющими полыньями стоят столбы густого пара. За рекой, километрах в трех, сам поселок, скрытый сопками и полоской густо-синей тайги.

Куда съезжать? По зимнику дня три или четыре уже никто не бегал, следы старые, присыпанные снегом. Ни одного свежего съезда.

В сторону не подашься — только здесь склон полого спускается к воде, а слева и справа обрывистый берег, острые зубцы камней.

Я подхожу к полынье. Вода теплая. Где-то неподалеку со дна реки бьют горячие ключи.

Срезаю тонкую хворостинку. В глубоких местах тише течение реки. А где вода течет тише — там и лед потолще. Это нехитрая шоферская грамота.

Наконец намечаю себе путь между двумя большими полыньями. Здесь лед как будто прочный. Если моя машина сумеет разогнаться как следует, то проскочит.

Резко отпускаю сцепление, и ЗИЛ ныряет вниз к реке. Кромка льда все ближе.

Быстрее, еще быстрее! Мотор взвывает, и скорость сразу же падает — колеса завертелись на мокром льду. Сбрасываю обороты и уже осторожнее пробираюсь между двумя столбами пара.

Треск! Задние колеса платформы-полуприцепа проваливаются. Прибавляю газу. Неужели не выскочу? Колеса царапают лед, крушат его и оседают все глубже.

Глохнет двигатель.

Машина заваливается в сторону и назад, слышен непрекращающийся глухой треск ломаемого льда.

Хоть бы на мелкое место выползти! Мотор бешено воет. Задние колеса вертятся уже в воде.

Выскакиваю на лед. ЗИЛ медленно проваливается, платформа коснулась воды.

Прыгаю на прицеп. Сахар бы только спасти! Сбрасываю брезент. Машина становится на дыбы, я скольжу, рушится лед под передком, и тягач с прицепом опускается всеми колесами на дно.

К счастью, металлические борта платформы торчат над водой. Но внутри кузова уже плещется вода.

Спеша, выбрасываю мешки, они успели намокнуть. Машина, расталкивая галечник, продолжает медленно оседать и, наконец, останавливается.

…Все мешки лежат на льду. По ним расползаются темные пятна влаги. Вода в кабине касается черного обода руля.

Эх, черт! Хоть разревись с досады. Полтонны сахара загублено. С чем вернусь к Костюкову?

Только теперь чувствую холодное прикосновение реки. В кузове вода вертится водоворотом, крутит какие-то щепки, обрывки веревок.

Если к вечеру вдруг ударит мороз, машина вмерзнет крепко. Нащупываю под водой буксирный трос. Надо немедленно прицепить его и бежать к геологам за помощью.

Передок весь скрылся в реке. Нырнув и придерживаясь рукой за буфер — не унесло бы течением, — я набрасываю петлю на крюк.

Вода жжет, ломит голову, берет в холодные тиски тело. Напор ощутимо плотен — будто кто рукой толкает под лед, силится оторвать от машины.

Кое-как выбираюсь на лед, выбрасываю трос на берег. Теперь, не останавливаясь, бежать по раскисшей дороге до поселка!

Одежда на ветру леденит тело, сапоги тяжело месят мокрый снег. Три километра превращаются в марафонскую дистанцию. Сердце колотится в груди, скачет, ударяясь о ребра.

Вбежав в поселок геологов, у первого же дома вижу широкие гусеничные следы. Наверняка здесь тракторист живет.

Скуластый, смуглолицый парень помогает стащить набухшие сапоги. Наливает граненый стакан спирта: пей. Спирт огненным шаром вкатывается внутрь, наполняя каждую озябшую мышцу пламенем.

— В Сибири спирт первое лекарство, — смеется парень. — Ты откуда такой бешеный, однако?

Рассказываю. Парень сердито фыркает:

— Как же ты сунулся, не зная броду? У нас в оттепель по ближнему зимнику никто не ездит: на Песьей речке горячие ключи подтачивают лед.

— Сказали так.

— Сказали? Какой дурак сказал? Все знают: если тепло ударило, езжай верхней дорогой, через горы.

Я стискиваю горячие виски ладонями. Так вот что ты за птица, Костюков! А я тебе верил. Удивлялся мягкотелости, добродушию. Оказывается, ты заодно с Пономарем. Теперь мне многое становится ясным. И это таинственное уменье Петюка «организовать» новую машину. И «зеленая улица» для любимчиков, заботливо охраняемых главинжем. И результаты расследования по моему заявлению о покрышках.

Видно, любимчики, хватающие немалые барыши, не остаются перед тобой в долгу, главинж… Поздно я догадался. Теперь Костюков с полным основанием может уволить меня. И даже отдать под суд. Никто не сможет сказать, что он неправ.

А мне какая может быть вера? Аварийщик, никудышный шофер.

— Ну ладно, парень, сейчас вытащим, — утешает меня тракторист. — а завтра езжай в Кадыр, там пивоваренный заводишко есть. Примут сахар… Все же легче будем выплачивать.

«Выстрел дуплетом»

Костюков полон сочувствия. Он хочет помочь водителю, попавшему в беду.

Без отдыха я гнал машину в Кадыр, на пивзавод и обратно. Голова кружится от усталости. Рыхлой, студнеобразной массой Костюков прилип к письменному столу. Он заполняет весь кабинетик. Лицо его кажется огромным.

— Так, говоришь, сдал сахар, Михалев?

— Сдал. Семь копеек за килограмм.

Главинж бойко щелкает на счетах, как из пулемета стреляет. Щурит на меня глаза — будто целится. Удобная ты мишень, аварийщик Михалев.

— Значит, с тебя причитается еще четыреста пятнадцать целковых.

Счеты сияют цветными пластмассовыми кругляшками. Счеты — бездушный предмет.

— Ну, вот что, Михалев. Не хочу тебя обижать. Пиши заявление по собственному желанию и уезжай. А мы как-нибудь спишем этот сахарок…

Голос у Костюкова медоточивый, словно впитавший всю сладость загубленного сахара.

— Войди в положение: аварийщика я держать не могу. Тракт у нас отдаленный, опасный. Нужны проверенные ребята.

— Я никуда не поеду.

Добродушие уступает место начальственному гневу.

— В таком случае, сам понимаешь, придется с тебя потребовать. Через суд. Неприятный получится момент для твоей биографии. Ты еще молодой, только начинаешь жить. Езжай себе домой с богом, пока не передумал.

Я смотрю ему в глаза. Костюков отводит взгляд, поигрывает счетами.

— Вы знали, по какой дороге посылаете меня. Я здесь недавно. А вы знали. И не сказали ничего.

— Нет, вы послушайте его! — Костюков обращается к плакатам на стенах, призывая их в свидетели неожиданного кощунства. — Так, по-твоему, я виновен в аварии? Ох, Михалев! Да разве можно, оправдывая себя, возводить клевету на другого? Кто тебе поверит, Михалев?

Он прав. Никто не поверит, и это будет справедливо. Мне следовало сразу раскусить подвох в этом задании. А сейчас я обезоружен.

— Подумай, Михалев. Даю тебе возможность уехать спокойно.

— Я останусь. У меня здесь много неоконченных дел.

— Каких дел?

Я не располагаю ни одним достаточно проверенным аргументом, чтобы прижать его к стенке и заставить отступить. Но все равно сдаваться не собираюсь.

— Я не уеду.

— Хорошо. Не обижайся, если что. Да, постой, Михалев. А как у тебя вообще-то с моральным обликом? Я, правда, пока не занимался этим вопросом, но, говорят, ты каждый рейс на метеостанцию заезжаешь. Вместо того чтобы, понимаешь ли, опережать график…

Я выхожу, тихо прикрыв за собой дверь. Пусть знает, что меня не так-то легко вывести из себя.

В коридоре меня ждет встревоженный Стрельцов. Он только что вернулся из рейса.

— Мне все уже известно, Михалев! Ты не волнуйся. Деньги за сахар мы соберем.

— Разве в этом дело, Стрелец?

Я рассказываю ему о результатах поездки к корреспонденту. Володька морщит лоб, собираясь с мыслями. Тяжелодум, он должен сначала переварить этот ворох новостей.