Едва я делаю шаг, чтобы начать утомительный путь наверх, как фигуры исчезают. Грузовик, взревев мотором, скрывается за поворотом.

Эти двое наблюдали за мной…

Чужак в доме

Голова гудит, как церковный колокол. Вылезаю из кабины, нащупывая негнущимися ногами подножку. Наконец-то меня ожидает отгул. Машина пойдет на профилактику.

Во дворе базы перед мастерскими выстроилась очередь. Из выхлопных бьют тугие струи грязно-белого дыма. Мороз.

Подлезаю под машину, чтобы осмотреть диффер, и тут ощущаю, как соленая влага заливает глотку. Земля становится зыбкой. Кровь теплой струйкой течет по подбородку.

— Эй, парень!

Это Дробыш, маленький механик из мастерских.

— Снежку приложи, снежку.

Холод обжигает переносицу. Дробыш смеется.

— Горы, парень! Всю душу вымордуют. Это с непривычки, оклемаешься. Небось ночь не спал.

Дробыш осторожно берет у меня из руки ключ зажигания.

— Ну иди отдыхай, отгуливай свое. Все сделаем, как надо, осмотрим машину… Приходи вечером в чайную — пиво привезли. И бананы…

В проходной автобазы сторож, не взглянув на пропуск, открывает щеколду. Я уже «свой», примелькавшийся. На дверях белеет листок — объявление, написанное от руки.

«Внимание, водители! Кто желает записаться в автоколонну на „сорок шестую“, обращайтесь к В. Стрельцову».

Сорок шестая… В памяти сразу встает последняя строчка из блокнота Жорки: «Выяснить с покрышками. Роль П. 46-я». Что же означает эта цифра — «46»?

— Где отыскать этого Стрельцова? — спрашиваю сторожа.

— Володьку-то? — удивляется сторож. — Да его кто не знает. Шофер из первой колонны, однако. Живет рядом с автобазой — дом под железной крышей.

Во дворе дома под железной крышей румяный широкоплечий парень в гимнастерке, ухая, рубит дрова. От разгоряченного тела идет пар.

Я сразу узнаю его. Это тот самый шофер, перед которым в диспетчерской стушевался Петюк. Парнишка крепкий. Гимнастерка словно приросла к мощным бугристым плечам.

— Я насчет «сорок шестой», Стрельцов.

Он бросает топор в чурбак — лезвие до обуха входит в древесину. Вытирает мокрый лоб.

— А ты что, тоже в «сорок шестую» собрался? — с удивлением спрашивает он.

— Да.

— Так мы добровольцев набираем. «Бить» дорогу, прокладывать зимник, понял? На этом рейсе много не заработаешь.

— Ну и что?

— Как — что… Ты же из петюковской компании. А они коротких рублей не любят.

Говорят, по улыбке можно узнать человека. Улыбка у него добрая, прищуренные глаза лучатся смехом на вытоптанной в снегу площадке Стрельцов рисует нехитрую схему.

— Гляди, парень, ты новенький, еще не освоился… Вот Козинск, так? А вот «сорок шестая». Летом к геологам дороги нет. Аэродрома построить негде, вертолетом не разрешают: горы… Единственный путь — зимник. Но его надо «пробить», дело не шутейное. Берем только надежных ребят.

Очевидно, незадолго до аварии Жорка тоже ездил в «сорок шестую». Связь между этими двумя событиями наверняка существует: его запись помечена девятым апреля, а катастрофа произошла шестнадцатого. Может быть, поездка к геологам позволит мне кое-что разузнать о нем, раскрыть смысл последней строчки в блокноте? Покрышки, загадочные покрышки…

— Я поеду, Стрельцов.

Он пытливо рассматривал меня. Плотный, лобастый, как телок. Видать, из тугодумов.

— Ну, что ж. Приходи завтра к шести утра.

В доме тети Фени мной овладевает неясное ощущение тревоги. Как будто кто-то невидимый присутствует здесь, следит настороженно и враждебно.

Оглядываюсь. Изба пуста. Но кто-то был здесь. Ощутимы следы чужого. Ширма, отгораживающая мой закуток, отодвинута. Книги на этажерке стоят как попало. Наверху, где лежал томик Симонова, — справочник шофера.

Здесь хозяйничали нетерпеливые и неловкие руки.

У чемодана отщелкнут язычок замка. Вещи в беспорядке. Белая отутюженная рубашка смята.

Осматриваю содержимое чемодана. Так и есть. Конверты с письмами Жорки, хранившиеся в карманчике чемодана, небрежно брошены на белье. Их читали. Кому-то теперь известна цель моего приезда…

Но ведь тетя Феня неотлучно была в доме, она должна знать, что за чужак побывал в доме. Выхожу на крыльцо, где хозяйственная баптистка кормит индюшат.

— Тетя Феня, кто копался в моих вещах?

Баптистка моргает глазками и приставляет к уху ладонь рупором. Недослышала, конечно.

— Кто приходил ко мне?

— А никого не было…

— Нет, был!

— Я уходила из дому, не видела.

Она явно не договаривает чего-то, скрывает. Но допытываться у баптистки бесполезное занятие. Кремень старушка.

Больше я не могу оставаться в этом враждебном и неуютном доме. Куда пойти? В Козинске у меня нет ни одного близкого человека. Разве что Дробыш, маленький механик, который взял на себя заботу о моей машине. Он приглашал в чайную…

Ночное нападение

На крыльце чайной под электрической лампочкой толпятся шоферы. Счастливцев, у кого подошла очередь, впускают по одному дружинники. Пиво в Козинске — редкая удача.

— Михалев, давай сюда! — Дробыш, выбритый и в новом полушубке, кричит с верхней ступеньки.

Чайная оглушает гомоном и густым запахом пива. Пьют из кружек, пол-литровых банок и из графинов, пьют жадно, впрок. Не скоро еще выпадет шоферу свободный вечер, когда можно вот так посидеть за графином, не ожидая вызова.

Мы с Дробышем подсаживаемся к хлопцам, только что вернувшимся из рейса. Лица у них перепачканы мазутом. Шоферы шикуют: заказывают к пиву шампанского, щей, котлет, бананов и тарелку соленых огурцов.

За соседним столом, окруженный почитателями, восседает на табурете баянист. Гордо глядя поверх голов, он наигрывает «Чу-чу». Пальцы легко бегают по перламутровым пуговкам.

— Гуляют шофера! — Дробыш поднимает банку с пивом. Банки глухо стукаются. — Ну, будем.

Мы пьем жадно, большими глотками. Приятный холодок ползет внутрь.

Корявыми, разбитыми пальцами Дробыш держит нежно желтеющий банан.

— Я, парень, сегодня семь машин пропустил, ей-богу. И за слесаря, и за карбюраторщика, и за гонщика. Не хватает народу. Гремит нынче Сибирь. В славе!

Он окидывает взглядом шумный зал. Столики плавают в папиросном дыму, как острова в тумане.

— Ну, будем.

Чокаемся жигулевским. Графин пустеет, на стенках его оползает пена.

— Когда пришли первые машины, понял? — рассказывает Дробыш. — Всякие там «бюссинги», «амо», «форды», то-то было! Тракт плохой, машины скачут, как телеги. Тормоза негодящие. С горы, знаешь, как спускались? Срубим лиственницу или там ель, привяжем сзади за комель, сучьями против хода, и спускаемся, тормозим, понял, парень? А профсоюз у нас был — шоферов и авиаработников, понял? К летчикам приравняли, значит. Редко кто в шоферы выходил. А счас плюнь — в шофера попадешь. Гремит Сибирь, гремит!

Баянист быстро пробегает пальцами подряд все пуговки, мехи издают рыкающий звук. Соседние столики стихают.

— Шукшин петь будет, — шепчет Дробыш.

Шукшин тихо и медлительно начинает выводить мелодию. Его сухое, скуластое лицо по-прежнему бесстрастно.

Это бесхитростная песенка о девчонке, которая уехала неизвестно куда, затерялась в бескрайней Сибири.

Голос у парня слабенький, низкий, он поет как бы для себя, не думая о том, слушают его или нет.

Тихо становится в чайной. Наивная песня творит чудо, подчиняет весь гомонливый шоферский народ.